Автор Наш корр. 
Так и не замерзал нынче Дон. И на остров сейчас можно попасть из нашего хутора не как обычно, своим ходом по льду через правый рукав Дона, а только на лодке.
Между тем лишь с острова и можно лучше всего охватить одним взором весь хутор. От старого и давно неподвижного ветряка в нижней его части, с которого, как с подсолнуха, уже осыпались пять из его двенадцати железных лепестков, и до спаренных зеркал радиорелейной вышки, ртутно полыхающих между буграми, заслоняющими степь от хутора. Ночью же набредёт на них и луч самоходной баржи, отыскивающий в тумане фарватер Дона.
Сразу стоит напомнить, что казачий хутор — это не то, что, скажем, одна-единственная усадьба где‑нибудь в Прибалтике, а сотня, две сотни и больше усадеб с виноградными и фруктовыми садами, сползающими к воде с суглинистых склонов, тысяча, полторы и две тысячи, как в нашем хуторе, жителей. Правда, теперь уже и нельзя назвать его казачьим в строгом смысле слова. Как водами Дона, год за годом смывает с его берега коренных жителей и намывает на берег новых.
Теперь уже не осталось ни одного из тех, кто мог бы наверняка сказать, когда и как появился в этом месте на Дону остров. Но тридцать пять лет назад, когда я впервые переправился сюда, Пётр Петрович Сухарев, старейший из местных жителей, приставив к ноге тяпку, которой он обрабатывал на острове свой огород, пояснил:
— Карша. — И, заметив моё недоумение, добавил: — Не маленькая, должно, была. А потом уже вода и песок постарались. Мой отец всё это своими глазами наблюдал.
Действительно, постарались. Теперь остров километра на два, если не больше, вытянулся между хутором и станицей Раздорской, по всей своей окружности обметанный серебром донского песка, в котором прячут свои корни вербы. С тех пор как отец Петра Петровича впервые увидел выступающую посредине Дона корягу, целый лес поднялся здесь из семян, принесённых водой, ветром и птицами. Не потому ли так по-хозяйски чувствуют они себя здесь, сплошь облепив своими гнёздами ветви и поднимая на рассвете над островом такой гам, что в хуторе доярки и трактористы могут уже не бояться опоздать на работу.
Но грачи и галки, населяющие островной лес, и сами летают отсюда на кормёжку в степь — к свежей борозде и к ферме, где им всегда есть чем поживиться. Так с самого раннего утра до сумерек и выхаживают, как монахи в сутанах, по обочинам дороги, по которой со склада и до силосных ям возят фураж на ферму. Но если утром они пролетают над хутором в степь высоко, то к вечеру, отяжелевшие, возвращаются на остров, почти касаясь крыльями верхушек хуторских садов.
Тридцать пять лет назад в это время года ещё можно было увидеть сквозь метельную дымку, как из задонского леса через остров днём переходят по льду в степь волки. А по ночам они спускались из степи в хутор к базу, на котором зимовали овцы. Гремели двустволки сторожей, рвались с цепей собаки. Бывало, утром и недосчитывались одной-двух ярок.
Тогда и не особенно удивлялись этому — потому что ещё не размылись на береговом песке следы тех, кто был пострашнее волков. Ещё не перенесли из могилы от родников в общую, братскую, тела наших разведчиков, которые при наступлении от Сталинграда первыми ворвались в хутор. Ещё обнажалась на откосе острова, когда спадала полая вода, невзорвавшаяся немецкая авиабомба. Ещё живы были очевидцы, как вдруг круто соскользнул с неба и зарылся в Дон наш «ястребок», который в дни летнего отступления 1942 года прикрывал переправу. Жива была столетняя бабушка Мурашкина, у которой на глазах погибла от рук оккупантов её дочь. Жив был и задержавшийся с семьёй в хуторе во время эвакуации с Украины комбайнёр Итович, которого с его семьёй перепрятывали пухляковские казаки ночь за ночью у себя в погребах, и всё‑таки сумели спрятать от глаз фашистов и их полицейских ищеек до прихода наших.
Задолго до того, как солнцу подняться из-за Дона, заря проступает сквозь ветки островного леса, обрисовывая каждый сучок. Птицы, взвивающиеся одна за другой из чащи, кажутся хлопьями пламени, а внизу, под островом, кровенеет вода. Вскоре первые огненные стрелы, вырываясь из-за леса, уже начинают доставать до домиков верхней части хутора, всё более уверенно ощупывая их. В окнах ещё горит свет. Бывший кузнец совхоза, а ныне пенсионер, Поляков выгоняет из двора на бугры своих овец, которые во всякое время года находят себе корм на правобережных склонах. Жена рабочего совхоза-техникума Кравцова доит у себя в сарайчике корову, громко ссорясь с нею из-за того, что она сегодня что‑то неспокойно стоит. С включёнными фарами ездит по хутору вездеход под брезентом, собирая доярок к утренней дойке на ферму.
К тому времени, когда льющийся из-за острова красный свет затопит весь хутор и последние галки и грачи перелетят через него в степь, по асфальту главной улицы и по всем проулкам, тоже как грачата, потянутся дети к зданию новой десятилетки на берегу Дона. Мимо братской могилы, в которой вместе с разведчиками лежат и другие бойцы, павшие зимой 1943 года в скоротечном, но жестоком бою за хутор. Мимо книжного магазина, с дверей которого в этот час как раз снимает замок его черноглазая и весёлая заведующая Марина Лунёва. Мимо двухэтажного белого здания межколхозной-межсовхозной музыкальной школы и большого красного здания Дома Культуры. К новому же учебному корпусу совхоза-техникума спешат отовсюду будущие младшие агрономы-виноградари и садоводы, механизаторы и электрификаторы сельского хозяйства.
За 75 лет, с тех пор как появилась здесь школа виноградарей, из которой потом выросли техникум, а четыре года назад и совхоз-техникум, из этого донского хутора ушли с дипломами младших агрономов, механизаторов и электриков семь с половиной тысяч высококвалифицированных мастеров виноградарства и садоводства. Не только по всему Дону, но и по всему Северному Кавказу выращивают и пестуют они виноградную лозу и фруктовые сады в сотнях колхозов и совхозов, а многие из них давно уже прославились как руководители передовых хозяйств, собирающие высокие урожаи гроздей.
Тем часом красные стрелы всё дальше скользят вниз по Дону — и вот вдруг прямо перед хутором воспламеняется на тёмной воде бело-розовое чудо. Неизвестно, как мог очутиться здесь в это время года одинокий лебедь. Такого у нас ещё не было. То ли рванулся вместе с другими лебедями, обманутыми неурочным теплом, в преждевременный перелёт и по молодости крыльев отстал, решил подкормиться… Вон ведь, так и шьёт клювом воду, по самую грудь погружая в неё царственную шею и опять выныривая, разбрызгивая перламутрово-алые капли… То ли ещё с осени потерял свою подругу, может быть, подстреленную на лету браконьером, и теперь ищет её, перелетая с озера на озеро, с реки на реку. Есть ещё охотники на лебедей и в наших местах, выбегающие на рассвете с ружьями на крыльцо при трубном крике вешних стай, а вечером не пропускающие часа телевизионной передачи «В мире животных».
В день же открытия сезона охоты они и сотни, если не тысячи других стрелков, наезжающих из окрестных хуторов и посёлков, поднимают за Доном такую пальбу, что старые женщины, ещё не забывшие войну, наглухо закрывают ставнями окна. И никакие лицензии или охотничьи инспектора не способны оградить от избиения перелётных птиц. Кто считает уток в ягдташах и кто сосчитает выстрелы при такой сладострастной пальбе?! Без счёта сыплется с неба кровавая добыча. А птицы, не помня зла, каждую весну всё тянутся и тянутся в родные места, где ждёт их такая встреча. И когда только они, поумнев и избавившись от доверчивости, научатся стороной облетать свою смерть?!
Нет, ни, как это водится, милиции, ни тем же охотничьим инспекторам я не стал бы всё это вменять в вину. С самых первых шагов на земле, в семье и в школе надо возмущать в человеке совесть против этого беспощадного пиршества низменных страстей. И это должно стать первоосновой воспитания в нём гуманиста. Не высмеивать его с детских лет устно и печатано за так называемую сентиментальность, а лелеять в его сердце доброту, которая является родной сестрой мужества.
С тех самых лет, когда он ещё и не успел вскинуть на плечи ранец, как эти грачата, которые сейчас стайками слетаются по всем уличкам и проулкам к новому зданию школы на крутом берегу Дона.
Солнце уже выглянуло из-за острова вполовину багрового диска, и последние тени ночи уползают из садов по балкам за волнистую цепь бугров, в степь. В полукружье этих бугров наш хутор виноградарей и рыбаков затаился, как в большой раковине, защищённый от северного ветра. Те казаки, которые первыми привозили сюда виноградные чубуки из дальних походов, когда и сам хутор ещё — горстка домиков на правобережном склоне — назывался по причине свирепости его собак — Собачьим, знали, где нужно было насаждать лозу. Глиняные почвы здесь и подпочвенные воды такие, каких надо поискать и на Дунае или на Рейне, а юго-восточный, господствующий «астраханец» вместе с застаивающимся под горой теплом формируют такой микроклимат, лучше которого для винограда и не придумать. Недаром донские вина всегда славились своим букетом.
Всё, что только можно было собрать и вобрать от земли, солнца, ветра, он собрал и вобрал в себя, но и не просто смешал, а дал всему этому расцвести по-новому. И урожаи винограда собирали на этих склонах такие, что, рассказывают, когда казак Пухляков, чтобы удивить прибывающего в хутор атамана «Всевеликого войска Донскаго» выкопал на своей усадьбе и перенёс «донскую чашу» вместе с громадными гроздьями на пристань, поражённый атаман тут же и переименовал Собачий в Пухляковский.
А. Калинин,1976 год
Фото из архива
Н. Предел 
М. Сапожникова